МЕНТАЛИТЕТ И ЯЗЫК

Рассматривая менталитет общества как систему установок, мы относим к их числу и языковую установку. Выделение из общего числа глубинно-психических социально-культурных установок языковой обусловлено сложным характером взаимоотношений феноменов менталитета и языка.

На основе сложившейся системы оценки индивидом определенного близкого социального мира, тех или иных вещей, свойств и отношений формируется индивидуальное направление мысли человека, складываются как индивидуальные характерные для данной общности социальные формы общения с различными категориями социального окружения, к которым относятся а) родственники, соплеменники, находящиеся в одном социально-географическом пространстве с субъектом (принадлежащие к одному национальному образованию) и б) относящиеся к другим культурам (инородцы, живущие в иных социально-культурных условиях — выше или ниже субъекта по уровню развития культуры). Возможно иное социальное представление рассматриваемых категорий социального окружения. Можно утверждать, что именно в ходе семейного воспитания формируется дуалистическое отношение, критерий «свое — чужое» в индивидуальном и коллективном сознании, находящий выражение в социальных оппозициях «Мы» — «Они», «Я» — «Мы» и т.

Взаимосвязь языка с менталитетом не вызывает серьезных сомнений у большинства исследователей, которые рассматривали в свое время данную проблему с точек зрения ряда наук. Различия проявляются на уровне осмысления характера взаимосвязи. При этом все-таки не следует представлять проблему взаимодействия менталитета и языка как однозначно развернутую в социально-философском плане, поскольку трактовки понятия «менталитет», как выше подчеркивалось, широко варьируются в различных научных работах.

Исходным пунктом осмысления проблемы взаимного воздействия друг на друга менталитета и языка следует, полагаем, признать положение о том, что с помощью языка человек отражает окружающий мир. Причем «отражает» — значит не только описывает мир, поскольку, во-первых, передача информации и описание в целом — это лишь одна из форм отражения человеком окружающего мира, а во-вторых, существо человека раскрывается только в форме той или иной деятельности, в реализации собственных устойчивых ценностных структур.

Небезынтересно выделить в отдельное направление изучение рассматриваемого нами здесь ментального взаимодействия профессиональными исследователями в различных областях социально-гуманитарного знания. Так, О.Г. Почепцов, анализируя с точки зрения социальной лингвистики проблему «языковой ментальности», обозначает сферу ее осуществления как часть человеческой деятельности. «Под миром в определении языковой ментальности,— пишет О.Г. Почепцов,— мы понимаем не только окружающий человека мир, но и мир, создаваемый человеком и нередко в большей части своего объема прекращающий свое существование, когда исчезает его создатель и носитель — человек, то есть мир речевых действий человека и его состояний»188. Языковая ментальность как некое «субстанциальное состояние» человека исчезает для него, таким образом, вместе с окружающим человека миром. Это мнение близко к пониманию менталитета как «воображаемого», что, полагаем, недостаточно в контексте понимания менталитета как «рационального» понимания духа народа и индивидуальной духовности.

Насколько точно язык отражает мир, окружающий человека? Возможно ли рассматривать индивидуальное социально- языковое представление как универсальное отражение? По всей видимости, нет.

Следует ли рассматривать этот и подобные ему факты как своего рода «языковые стереотипы» или «навыки языкового мышления»? В любом случае было бы правильно отнести данный «речементальный акт» к сфере осуществления интересующего нас феномена социального менталитета. Это тем более справедливо, что в сфере функционирования менталитета исследователем выделяются: система времен, категория чисел, категория родов2. Это вполне соотносится с мнением известного исследователя ментальных феноменов А.Я. Гуревича, который разделял в системе ментальных представлений в том числе следую- щие структурные элементы: восприятие времени, пространства и природы, смерти и потустороннего мира, возрастов человеческой жизни, право, труд, собственность, богатство и бедность, соотношение естественного, сверхъестественного и центра, в котором фокусируются все аспекты мировосприятия человеческой личности и человеческого социума 189 и др.

К сожалению, О.Г. Почепцов не избежал понятной профессиональной односторонности в осмыслении ментальных феноменов, не отошел от узкого толкования а) языковой ментальности (рассматривая язык как язык-систему) как способа языкового представления мира и б) речевой ментальности (понимая здесь речь как язык-деятельность) как способа речевого представления мира, что в определенном смысле суживает сферу применения менталитета190.

Весьма интересным в контексте исследования менталитета общества и языка (в различных его формах) является привнесение в эту взаимосвязанную (и взаимозависимую, как представляется) оппозицию третьего элемента — социокультурного. Что же определяет индивидуальную языковую ментальность (нам вновь здесь не уйти от сопоставления личности и социальной среды), что формирует ее? «Применительно к индивиду это: а) те его особенности, которые определяются его принадлежностью к некоторой социокультурной группе (в самом широком понимании культуры), то есть особенности данного индивида как представителя группы, выделяемой на основе образовательного уровня, профессии, возраста, пола и т. д., и б) те его особенности, которые определяются социокультурной средой. К социокультурной среде относятся, например, круг знакомых на работе и вне ее, круг родственников, близких, страна проживания. Особенности страны как социокультурной среды — это культурные традиции, история, политическое устройство и подобное»192. Поэтому, когда мы говорим об особенностях взаимодействия языка и менталитета, первенство в формировании личных ментальностей следует отдавать языку.

Важнейшей основой функционирования языка является социум; глубинной основой последнего выступает менталитет. На начальных этапах усвоения языка индивид идет от языкового мышления к социокультурным стереотипам восприятия, поскольку с усвоением языка он усваивает и значительную часть глубинно-психических установок социального менталитета. Общество с устойчивым набором ментальных установок (вне кризисных периодов) способно к устойчивой трансляции их на своих членов. Можно утверждать, что в условиях различных социально-политических режимов направленное влияние социума на личность было различным по силе; различны были и формы контроля над индивидом.

Известно, что отношение к языку в условиях тоталитарного режима формировалось достаточно жесткое: в период навязывания новых форм обращения (с целью выработки соответствующих отношений), во время разгула так называемого «новояза» и т. д. Ориентация на «закрытость» общества от информации «извне», по причине враждебности внешнего окружения, привела в свое время к выработке негативной оценки знания иностранных языков гражданами Советского Союза. А.П. Огурцов отмечает: «Сталинисткое сознание... весьма подозрительно оценивало сам факт знания иностранных языков. Когда на процессе Бухарина подсудимый был охарактеризован как "культурный человек", владеющий четырьмя иностранными языками, Вышинский заметил: "Тем хуже для него. Значит, он на четырех языках может клеветать на Советскую власть"»193. Чужой язык в тоталитарном обществе часто рассматривается как угроза государству, государственной идеологии, то есть тем направленным социальным установкам, которые фиксируются преимущественно под воздействием внешних условий в подвижном, витальном блоке менталитета общества. При этом традиционно забывалось известное высказывание К. Маркса: «Иностранный язык есть оружие в жизненной борьбе». Впрочем, известно, что знание трудов классиков марксизма при тоталитаризме необходимо было преимущественно для подтверждения правильности партийно-государственной линии, а не для критики ее. Таким образом, можно утверждать, что социокультурные стереотипы восприятия мира формируют языковую личностную ментальность, кристаллизуются в ней. Несуммарное единство личностных ментальностей составляет менталитет того или иного общества, нации, народа.

Видится в определенной степени справедливым утверждение о том, что в формировании системы социальных установок важную роль играет «бессознательная мораль той или иной социальной совокупности, характеризующая обобщенные жизненно важные потребности большинства членов данной общности»194.

Каковы же векторы взаимовлияния менталитета и языка? Что является определяющим в этой двухзвенной «цепочке»? По-видимому, не следует выделять один из этих феноменов в качестве постоянного ведущего: одностороннее воздействие не может быть константным. Конечно, язык выступает как одно из основных средств социальной трансляции, как носитель менталитета. То есть, с одной сторон, можно говорить, что язык определяет менталитет. Однако в последующем, когда менталитет сформирован (то есть когда становятся фиксиро- ванными его основные глубинно-психологические установки), тогда уже он сам выступает как детерминатор тех или иных языковых изменений, социально-индивидуальных подвижек. На этом этапе мы уже можем говорить о том, что языковая установка становится одной из составляющих в структуре менталитета, то есть здесь менталитет определяет язык. На индивидуально-личностном уровне мы можем проследить такое же соотношение. Таким образом, справедливо утверждать о диалектическом взаимодействии феноменов менталитета общества и языка, ментальности личности и языка и т. п., проявляющемся в различных социальных ситуациях по-разному.

Уровневое разведение взаимодействия менталитета и языка подтверждается известной аналогией в подобного же рода дуалистических позициях «язык и общество» и «социальное и ментальное», акторы которых действуют — каждый в свою очередь или даже попеременно — в течение определенного времени. Справедливо мнение отечественных исследователей о том, что направленность связи между социокультурными факторами и «языковой ментальностью», а также характер данной связи применительно к индивиду могут быть различными на разных этапах его развития. «На начальных этапах усвоения языка,— отмечает О.Г. Почепцов, — человек идет от языкового мышления к социокультурным стереотипам мировосприятия, поскольку с усвоением языка человек усваивает и языковую ментальность (курсив наш. — Д. П.). В дальнейшем, то есть после усвоения языка, связь обратная — социокультурные факторы определяют языковую ментальность.

Таким образом, социокультурные стереотипы восприятия мира формируют языковую ментальность, кристаллизуются в ней. ... Социокультурные факторы выступают в роли своеобразных фильтров, которые образуют различные комбинации. Пропустив через эти фильтры один и тот же участок мира, мы получим различные представления, или отражения, последнего»195. Приведенное высказывание не противоречит нашим представлениям о структуре глубинно-психической (в отличие от аксиологической) составляющей менталитета и о прохождении этапа «отбора-фильтрации» различной извне поступающей информации, характерного как для социальных общностей, так и для индивидуально-личностного уровня.

Языковая установка выступает как одна из ведущих социально-психических составляющих менталитета общества. Значительную роль она играет и в осуществлении межнационального взаимодействия. Современные европейские философы полагают, в частности, что во всех учебных заведениях Европы необходимо возвращение к изучению латинского языка как иностранного, поскольку латынь — «праматерь» большинства языков европейских. «Латынь, — заявляют ученые, — как основа европейских языков, выступает в смысле словарного запаса, грамматики и научной терминологии, а также и как отражение процесса подготовки пути к другим европейским языкам и как ключ к европейскому многоязычию»196. Это подтверждение того, что язык (и языковая установка — как основа его) и в межкультурном диалоге, и в плане национальной самоидентификации играет важнейшую роль.

Особо значимой представляется роль языковой установки менталитета в самоидентификации, социализации и самоосуществлении индивида (по отношению к социуму установка, что понятно, играет консолидирующую роль, превращая конгломерат индивидуумов в социальную общность). Но каковы психологические механизмы осуществления языка? Этот вопрос задавали себе многие исследователи в прошлом, и отвечали на него каждый по-своему. Общей при этом у большинства из них была мысль о наличии некоей «внутренней формы» в языке, которая так или иначе определяет закономерности языковых изменений и независимость языковой действительности.

В работах Д.Н. Узнадзе встречается ряд идей, посвященных проблемам языка и затрагивающих различные аспекты функционирования языка как объективного и субъективного, как логического и психологического феномена, рассматриваемого исследователем через призму субъективной установки как «досознательной ступени психического развития». В частности, высказывается мнение об индивидуально-национальном харак- тере феномена языка, подчеркивается в том числе его функционально-субъективное значение. «Язык, — пишет Д.Н. Узнадзе, — не предмет, не простой продукт (epga); он больше сила (evepgeia), полностью индивидуальное стремление, с помощью которого та или иная нация придает языковую реальность мысли и чувству»197.

Две природы языка подразумеваются как бы сами собой, исходя из того, что язык есть, во-первых, нечто внешнее, а во-вторых, нечто внутреннее. Внешнее проявляется слишком явно и должно быть отождествлено со звуком. Д. Узнадзе считает звук материалом языка, подразумевая его (звук) в ряду явлений внешней природы. Внутренняя природа языка представляет собой, по выражению исследователя, «единство чувственных впечатлений и самодействующих движений духа, которые предшествуют составлению понятия с помощью языка»198. Приводимая автором характеристика близка характеристикам ментальных феноменов.

Таким образом, автор выделяет психическую природу языка как одну из его основ, в то же время призывая не абсолютизировать ее, избегать чистого психологизма, подобного тому, который отстаивал в свое время основатель психологического языкознания В. Вундт. Два процесса, возникающие перед появлением слова (точнее — два потока единого процесса), формируют две формы языка при противопоставлении субъекта действительности. Первый, чисто внутренний процесс, представляет собой духовное отражение объекта. Он являет собой «интеллектуальную часть» языка, неся в себе определенное логическое содержание и предуготавливает своеобразное «духовное отражение» предмета. Второй же процесс направлен вовне, протекает на основе звукового материала и логически завершается оформлением внутренней идеи в виде соответствующего слова.

Какова же роль внутренней, социально-психологической установки в функционировании языка, то есть в осуществлении одной из составляющих общественного менталитета? Мож- но предположить, что языковая установка прежде всего дает направление механизму речи на соответствующем языке, механизму чтения и письма. Беглый разговор также возможен только при осуществлении соответствующей установки, потому что при этом нет необходимости в обязательном вмешательстве сознания. Бессознательная работа интеллекта невозможна; при смене же языков в межсубъектном общении актуализируются лексика и грамматика того или иного языка.

Как известно, всякая социально-психическая установка возникает на определенном потребностно-мотивационном «фоне». Каждый человек, вследствие импульса какой-либо потребности и в аспекте этой потребности, вынужден установить определенное отношение с внешней действительностью. «После этого, согласно теории установки, у него, как у целого — субъекта этого взаимоотношения — возникает установка определенной активности и последующая его активность, в частности и психологическая, направляется этой установкой»199. Это первый этап осуществления ментальных движений субъекта, который мы обозначили в принятом нами за основу детерминации менталитета определении как «установку восприятия». На втором этапе предполагается «повторное осознание», объективация восприятия. Субъект обращает внимание на предмет своего восприятия. Это второй слой активности психической жизни — «переработка психических содержаний на более высоком уровне, уровне объективации: повторное переживание уже пережитого на уровне установки, повторное восприятие объективированного содержания»200. Необходимость в коммуникации вынуждает человека найти звук, выражение объективированного и затем осознанного им содержания, выражение, которое смогло бы и в другом субъекте вызвать объективацию такого же содержания. Последним этапом осуществления установки можно рассматривать становление поведения субъекта на основе выработанных установок восприятия и оценки. Заслуживает пристального исследовательского интереса понимание феномена установки как некоего «социального аттитюда» — сис- темы фиксированных социально-психических установок, актуализирующихся при соответствующих обстоятельствах.

Рассматривая язык в контексте исследования феномена менталитета, полагаем важным особо выделить необходимую связь мышления и языка, при которой язык выступает своего рода «материальной оболочкой» мыслей человека. Выявление логических структур, составляющих языка возможно при этом лишь на основе анализа языковых выражений, то есть непосредственного исследования его (языка) носителей.

Традиционно считается, что язык служит для транслирования той или иной информации (в том числе социальной) от индивида к индивиду. Однако нет сомнений, что этим основные функции языка не исчерпываются. Язык, по определению, — это знаковая информационная система, выполняющая в процессе познания действительности и общения между людьми функции формирования, хранения и передачи информации. Коммуникативная функция языка, обычно особо выделяющаяся при анализе данного феномена (и весьма, подчеркнем, актуальная в контексте исследования менталитета), органично включается в число этих трех наиболее общих языковых функций. Однако язык необходимо рассматривать и как наиболее дифференцированное средство выражения, которым владеет отдельный человек, и одновременно, как высшую форму проявления объективного духа. А поскольку объективный дух, по Г. Гегелю, воплощается в праве, морали, нравственности, обществе и государстве, то можно утверждать, что язык отражает совокупность явлений, в которых концентрируется и объективируется историческая и культурная жизнь (язык в определенном смысле и влияет на них).

Таким образом, в контексте нашего исследования возможно говорить о проблеме отражения русского менталитета в языке, слове, письменности. Попытаемся коротко описать характер предпочтений русского менталитета в традиционном его виде. Типологически — это во многом общечеловеческие предпочтения, свойственные народам на определенных этапах развития их общественного сознания, а не искусственно устанавливаемые, навязываемые формы человеческого общения.

В центре русского менталитета находится не факт или идея сами по себе, а конкретное дело, имеющее характерные признаки идеи. Причем «труд, — по словам Н.А. Бердяева, — имеет религиозный смысл». Для русского важно дело, которое имеет некий овеществленный результат. Это определило даже развитие терминов в их смысловой дифференциации: с одной стороны, — дело, труд, работа, страда и прочие как ипостаси «дела», с другой же — дело, действо, действие, действительность и прочие — как выражение сущности жизни — «действительность как система действий». Мысль расценивается как дело. За мысли можно судить так же, как и за совершенное дело. Такое понимание стало формальным основанием для борьбы с ересями и трагически отозвалось в русской истории. Имеется в виду не бытовая, плоская мысль, а ключевая идея — логос.

Всякое дело, мысль или слово (три ипостаси логоса) окрашены нравственным идеалом. Нет ничего, что не сопрягалось бы с моральным в мыслях и поведении человека. Действие нравственно или ненравственно, а каждый результат деятельности, то есть продукт, предмет, вещь и т. д. окрашен признаком красоты. В оценке красоты присутствует критерий «хорошо — плохо», а в оценке его результата критерий «красиво — некрасиво». Традиционную сущность русских отношений выражал Н.Ф. Федоров, который всегда говорил о приоритете в русском сознании нравственных категорий над логикой.

Красота важнее пользы, поскольку польза — один из компонентов красоты. Враждебное отношение к позитивизму и практицизму выступает устойчивой характеристикой русского народного понимания «пользы» и «красоты». Духовность в русском общественном сознании традиционно понимается предпочтительнее меркантильности. Прагматические установки не существенны, если на первое место выходят идеи и интересы более высокого порядка. Это объясняет в какой-то мере тот факт, что все слова абстрактного родового порядка в русском языке обслуживают сферу мистического, а слова конкретного значения — сферу прагматическую, связанную с конкретностью «вещи» (ср. «вещь», а не «вещность»).

Качество дела или исполнения важнее, чем количество произведенного. Категорию качества как основную категорию славянского менталитета в свое время особенно отстаивали славянофилы. Действительно, по утверждению специалистов в сфере философии языка, «имена прилагательные — специфическая особенность славянских языков, тогда как имена чис- лительные как самостоятельная часть речи до XVIII в. фактически отсутствовали (существовали "счетные имена")»201.

Личная совесть человека предпочтительнее навязываемой со стороны социальной среды и ближайшего окружения «сознательности», то есть сознания. Уже Вл. Соловьев заметил, что во многих европейских языках понятия о «сознании» и «совести» выражаются одним и тем же словом. Возможно, этот термин заменил существовавшую до того народную формулу «стыд и срам», которая выражала личное ощущение стыда и коллективное осуждение лица (сороматить — срам). Таким образом, работе совести соответствуют обязанности, работе чести — правда. «Христианство явило не идею справедливости, а идею вражды», — считал Н.А. Бердяев202. Он последовательно признает, что для русского важнее «правда», чем отвлеченная «истина», как вообще душа (сущность) важнее тела (формы), а искусство важнее науки (в широком смысле).

Право говорить должно подкрепляться правом решать, иначе возникает то, что в народе называется «болтовней». Современные исследователи подтверждают тот факт, что более всего текстов остается от «эпохи молчания», когда правом говорить обладают многие, а правом же решать — единицы. Знание в русском менталитете вообще не отождествляется с говорением, поскольку знающий молчит. Но единственным способом передачи информации остается речь («глагол»). Причем важна не только информация, как для современного человека, а раскрытие, «откровение» прежде всего символа: не «знать», а «ведать». Отсюда интерес к когнитивной, а не к коммуникативной стороне мысли (последняя признается вторичной). Возникает обманчивое впечатление, будто здесь отсутствует оригинальность идеи, пережевывается хорошо известное; на самом деле это другой принцип познания: знание — не в слове, а в действии (повторении). Таково важное отличие восточнославянского менталитета от западноевропейского. Оно обусловило особенности в воспитании и образовании молодых членов общества. С русским менталитетом традиционно связывается легковерие, точнее вера в авторитет, а не в «науку» (последняя воспринимается как лишний навык, она искусственно создана, а не сотворена). «Неученые люди — самые гениальные»203, — это высказывание Н.Ф. Федорова вполне отражает древнерусское представление об угодном Богу мудреце. В качестве единственного критерия авторитетности, общего для всех, в русском сознании признается Бог: «Если нет Бога как истины и смысла, нет высшей Правды, все делается плоским, нет, к чему и к кому подниматься». Строго говоря, сила русского менталитета (и, одновременно, слабость его) в том, что для него нет авторитета, кроме Бога, а Бог, как известно, у каждого в сердце свой, Бог — совесть. Отсюда самодовольство и кажущаяся социальная и индивидуальная буйность русского человека, его свободолюбие и видимая «усредненность», в том числе интеллектуальная.

Жизнь нацелена на идеал хорошего, а не на критику отрицательно-плохого. Плохое, то есть «зло», маркировано в противопоставлении к добру и, следовательно, само по себе ясно. Идеал видели не в будущем (которого просто нет), а в другом месте, отсюда — известные «хождения за правдой» в Беловодье и т. п., о чем говорилось в предыдущей главе. Идеал представлен не во времени, а в пространстве, наполняя собою другое место; он не творится нами, а сосуществует с нами, его можно искать, найти (в буквальном смысле слова, на-ити, то есть дойти до него).

Из многих значений, связанных с понятием «любовь», для русского менталитета, по-видимому, более характерно понимание любви как отношения, а не как связи. Русские философы подтверждают, что это, идущее из древности представление о любви, как цементирующей силе соборности. Влияние христианских воззрений тут налицо. Сегодня мы и любовь представляем в искаженном понятийном пространстве, внедряя в подсознание молодых людей новые представления об этом отношении, предпочитая заимствовать иностранные слова и значения, а не вводить его смысл в значение славянского «любовь».

Существует множество частных ментальных характеристик, находящих отражение в русском языке, которые интересны сами по себе, поскольку восходят к далекому прошлому, к глубинным основам русского национального сознания. Добрый человек, например, в русском понимании, по-прежнему, удалой, а не смелый или отважный, то есть не расчетливо решающийся на смелый поступок, а спонтанным личным выбором, порывом решающийся на рискованный шаг. Милосердие никогда не понималось как простое бескорыстие; милосердие не может быть общественным, поскольку — это личное стремление человека очиститься путем помощи слабейшему. Мир как спокойствие приходит не извне, им нельзя одарить. Мир — внутри человека, в душе его. Собственно, на достижение такого мира и направлены обозначенные выше категории русского менталитета. Характерна для русского индивидуального и общественного сознания мысль о том, что невозможно жить счастливо, видя несчастья других.

Изложенные здесь отдельные характеристики русского менталитета по данным истории русского языка показывают всю важность данного аспекта общей проблемы. Не мы живем в языке, а язык живет в нас. Он хранит в нас нечто, что можно было бы назвать интеллектуально-духовными генами, которые переходят из поколения в поколение посредством механизма, который мы представляем как систему глубинно-психических установок в социально-историческом пространстве. В контексте исследования языковой установки русского менталитета можно вновь обратиться к идеям русского философа А.Ф. Лосева, рассматривавшего важный для понимания сути нашей общей проблемы вопрос с позиции философии имени. Общим моментом для его работ является изначальное разделение в характеристике бытия всего сущего на «внешнее» (формальное) и «внутреннее» («живое»). При этом «внешнее» накрепко увязывается с состоянием покоя, с неизменным во всякой вещи, включая события и феномены. «Внутреннее» же представляет собой нечто подвижное, то есть состояние постоянного становления. Здесь важно замечание о том, что эти две значительные составляющие вещи тождественны в своем различии и различны в тождестве. «Взятые относительно, — пояс- няет философ, — эти понятия различны, а взятые абсолютно, тождественны»204.

Диалектическое осмысление строения вещи вполне соответствует нашему определению внутренней структуры феномена менталитета, которое состоит в следующем. Ядро менталитета социума составляет внутренний ментальный блок, инертный в отношении внешних воздействий. Окружающая его сфера — витальная ментальная составляющая, подвижная и видоизменяющаяся в зависимости от характера окружающей социальной, национально-государственной или природной среды. Инертный блок менталитета является константным и неизменным, с одной стороны, и живым — с другой. Витальный блок жизненен не только по своему названию, но и по сути, если принять за признак жизни приспосабливаемость к внешним изменениям, своего рода примитивную рефлексию. Если принять во внимание точку зрения на «жизненность» как на способность к самовозрождению и самостоятельному внутреннему восстановлению в прежних (или близких к ним) качественных характеристиках, то внутреннее является жизненным и изменчивым. Таким образом, налицо тождество в различии и различие в тождестве, указанное А.Ф. Лосевым.

Однако диалектическая триада слова-вещи, рассматриваемая ученым, включает в себя не две, а, естественно, три составляющих, характерных, в понимании А.Ф. Лосева, для любого физического объекта: единое, образ (эйдос) и становление. Всякая вещь есть, во-первых, нечто изначально единое. Во-вторых, вещь имеет собственное очертание, образ, внутреннюю «идею». А в-третьих, она представляет собой нечто текучее, изменяющееся. А.Ф. Лосев утверждает, что имя является не только физической вещью. Оно есть гораздо большее, а именно нечто живое и самосознающее. Поскольку сущность жизни заключается в самоощущении, в самоотнесенности, в для-себя-бытии, а указанные диалектические моменты характеризуют бытие имени только как бытие само по себе, то чтобы привести составляющие диалектической триады в состояние для-себя-бытия, необходимо соотнесение сущности слова с самой собою.

Самостоятельная сущность не ощущает необходимости в объекте ее исследования, она является таковой сама по себе и для себя самой. В подтверждение этого А.Ф. Лосев замечает, что «отказывая сущности в ...для-себя-бытии, мы постулируем необходимым образом субъективизм и заранее чисто догматически предполагаем, что субъект все формирует, и сущность сама по себе вне субъекта не существует. Это ничем не оправдываемая догматическая метафизика»205. В действительности субъект не может считаться окончательной инстанцией и критерием истины, поскольку сам является производным от другого источника. Поэтому сущность есть сущность вообще, при наличии объекта (то есть как субъект) и вне его.

Предыдущие моменты сущности дают своего рода диалектику по «горизонтали», но они же порождают и «вертикальное» углубление в сущность, также состоящее из трех частей. А.Ф. Лосев называет их «диалектическим моментом интеллигенции». Они делают горизонтальные аспекты диалектики моментами живой и самоощущающей, самосознающей сущности имени. Первый момент — «сверхинтеллигентный» — являет собой изначальный исток всех проявлений жизни изучаемой сущности и всех ее судеб. Второй — «эйдетический» или собственно интеллигентный — это абсолютное самосознание, раскрывающее глубину и суть первого момента. Третий момент — «пневматический», превращение в самосознающую и самоощущающую пневму (от греч. — дыхание, дух), характеризующую жизненность сущности, так как жизнь есть неумолчное, непрерывное становление и изменение, движение и обновление. Итогом «интеллигентной триады» становится превращение смыслового тела сущности в «живое тело вечности», его организованность и благоустроенность. Философ обозначает этот результат как «софийный момент» и утверждает, что «софий- ная сущность, максимально осуществившая первотриаду и тем давшая ей имя, есть личность»206.

Превращение сущности в живую речь, в слово означает символическое рождение имени. Символ слова при этом становится живым существом, действующим и говорящим, то есть уже обращенным вовне. А.Ф. Лосев называет этот этап «демиур- гийным моментом имени». И действительно, в этом залог и основа всех возможных творческих актов мысли, воли и чувства триадной сущности. Применение диалектических разработок А.Ф. Лосева, связанных с философией имени, в концептуальном исследовании феномена русского менталитета видится нам весьма плодотворным в исследовательском отношении.

Имя выступает как одна из сущностных «ипостасей» языка, потому философское осмысление имени остается одной из важнейших проблем современного социогуманитарного знания. Интересен вопрос о соотношении содержания и функций «языка» и «имени», о «прикреплении» смысла к языку и навязывании его (насильственной актуализации) и др.

Современная наука обозначает имя (имя вообще, как понятие, выступающее основной семантической, смысловой категорией языка) как имеющее определенный смысл языковое выражение в виде слова или словосочетания, обозначающее или именующее какой-либо внеязыковой объект; оно анализирует языковые явления с точки зрения внутренней структуры суждений. Имя имеет предметное и смысловое значения. Предметное значение (денотат имени) — это один или множество каких- либо объектов, которые этим именем обозначаются. Например, денотатом имени «дом» в русском языке будет все многообразие сооружений, обозначающихся этим именем: деревянные, кирпичные и каменные, одноэтажные и многоэтажные и т. д. Смысловое значение (смысл, или концепт) имени — это информация о предметах, то есть присущие им свойства, с помощью которых выделяется множество предметов.

В русской философско-языковой традиции особое внимание уделялось личному имени. Эта проблема рассматривается в работах П.А. Флоренского, придававшего личным именам глубокий религиозно-мистический смысл (что, впрочем, видится не всегда вполне бесспорным, хотя в некоторых случаях его аргументы весьма убедительны). П.А. Флоренский указывает, например, что в разного рода магических действиях в различные времена всегда использовались личные имена. Понятно, что имя следует рассматривать как своеобразную форму слова, выступающего как часть языка. Можно говорить, что так называемый «язык профессии» (науки, специальности, в том числе «язык магии») есть особый набор выделенных в течение длительного времени специфических терминов и понятий, приобретших особый, иногда совершенно отличный от первоначального смысл. Некоторые смысловые пересечения данной мысли с содержанием, включаемым в понятие «профессиональная ментальность» прослеживаются здесь весьма явственно.

Многие мыслители прошлого вообще считали языковые средства не вполне достаточными для выражения тех или иных идей, тем более идей абсолютных. Французский мыслитель М. Монтень писал: «Мне всегда казались безрассудными и непочтительными в устах христианина выражения вроде следующих: бог не может умереть, бог не может себе противоречить, бог не может делать того или этого. Я нахожу неправильным подчинять божественное всемогущество законам нашей речи. То предположение, которое мы вкладываем в эти слова, следовало бы выражать более почтительно и более благочестиво. Наша речь, как и все другое, имеет свои слабости и свои недостатки. Поводами к большинству смут на свете являлись ссоры грамматического характера. Наши судебные процессы возникают только из-за споров об истолковании законов; большинство войн происходит из-за неумения ясно формулировать мирные договоры и соглашения государей. ...Возьмем формулу, которая со стороны логической представляется нам совершенно ясной. Если вы говорите "стоит хорошая погода" и если при этом вы говорите правду, значит погода действительно хорошая. Разве это не достоверное утверждение? И тем не менее оно способно нас обмануть, как это видно из следующего примера. Если вы говорите "я лгу" и то, что вы при этом утверждаете, есть правда, значит вы лжете. Логическое построение, основательность и сила этого умозаключения совершенно не схожи с предыдущим, и тем не менее мы запутались. Я убеждаюсь, что философы-пирронисты не в состоянии выразить свою основную мысль никакими средствами речи; им понадобился бы какой-то новый язык! Наш язык сплошь состоит из совершенно неприемлемых для них утвердительных предложений, вследствие чего, когда они говорят "я сомневаюсь", их сейчас же ловят на слове и заставляют признать, что они, по крайней мере, уверены и знают, что сомневаются. Это побудило их искать спасения в следующем медицинском сравнении, без ко- торого их способ мышления был бы необъясним: когда они произносят "я не знаю" или "я сомневаюсь", то они говорят, что это утверждение само себя уничтожает, подобно тому как ревень, выводя из организма дурные соки, выводит вместе с ним и самого себя.

Этот образ мыслей более правильно передается вопросительной формой: "Что знаю я?"...»207. Круг проблем логико-философского характера не только не уменьшился в сфере языка с течением времени, но и значительно расширился. При этом в различных языках выделяются особые, специфические вопросы, отражающие национальную специфику той или иной общности.

В современной психологии языка — как части философии языка, исследующей взаимосвязи между языком и психической жизнью человека, — язык рассматривается как психическое действие в рамках остальных психических функций и как своеобразный механизм мышления человека (как отдельного индивида, так и «коллективного человека»). Поэтому при изучении отдельных вопросов философии языка нельзя упускать из виду указанную «психическую» составляющую рассматриваемой философской проблемы в ментальном контексте 208. Философия языка традиционно включает в себя исследования языка с точки зрения его происхождения, сущности и роли в обществе.

Известно, что знак является составляющей всякой языковой системы, выступая общей основой для конструирования языка. «Любая единица языка, — утверждает Ю.С. Степанов, — определяется в соответствии с общим принципом по трем уровням — единичного (непосредственно наблюдаемого), особенного (наблюдаемого в наиболее независимой позиции, наиболее «типичного»), всеобщего (определяемого на абстрактном уровне как конструктивная сущность)»209. Таким образом, можно утверждать, что язык представляет собой объективно существующий наиболее полный образец иерархической системы, в которой воплощен принцип «единичное — особенное — всеобщее», что весьма важно для со- циально-философского осмысления феномена языка в контексте его взаимодействия с менталитетом общества.

Можно выделить различные виды знаков в зависимости от сферы их применения (индивидуальное и социальное сознание, сфера подсознательного и др.), однако общим для них всех будет определение знака как любого чувственно (зрительно, на слух или иным способом) воспринимаемого предмета. «Другим предметом» в нашем случае выступает язык. Среди различных знаков выделяются два вида (все известные знаки объединяются в две большие группы): знаки-образы и знаки-символы. Первые имеют определенное сходство с обозначаемыми предметами. Это копии документов, фотоснимки, дорожные знаки с изображением людей, животных, других объектов. Знаки-символы не имеют сходства с обозначаемыми предметами. Семиотика как общая теория знаковых систем занимается тщательным, комплексным изучением языка, в том числе в его глубинно-психических аспектах.

Одной из важнейших проблем, связанных с взаимодействием менталитета и языка, является проблема, связанная с поиском ответа на вопрос: возможно ли восстанавливать утраченный в ходе истории смысл знаков-символов языка, «озвучивать» отзвучавшее. Знаменитые открытия этнолингвистов показывают, что в некоторых случаях это вполне реально. Однако, конечно, необходимы некоторые исходные, опорные точки такой реконструкции. В известном случае с расшифровкой египетских иероглифов такой опорой послужил найденный французами так называемый «розеттс- кий камень», несший на себе один и тот же текст на трех языках (одна из надписей была выполнена иероглифическим письмом).

Еще одна интересная реконструкция древних текстов была проведена отечественным исследователем Н.Н. Казанским — восстановление текста поэмы древнегреческого поэта Стесихо- ра из сильно поврежденных и разрозненных фрагментов. Примечательно, что в процессе восстановления ученый использовал скульптурное изображение того же сюжета на барельефе, где было указание о соответствии изображения сюжету поэмы Стесихора210. В данном случае для нас важно уяснить, что собой представляет сюжет, который возможно восстановить, с одной стороны, на основе письменного текста, а с другой, на основании скульптурного изображения. Очевидно, что это не что иное, как последовательность некоторых образов, или представлений, или эпизодов, воплощенных не исключительно в языковой форме, а в двух формах — языковой и изобразительной.

Таким образом, вполне возможно говорить о некоей изначальной основе этих форм выражения, характерных для данного конкретного исторического периода умонастроений, представлений, внутренних преднастроенностей и «автоматизмов», выраженных в особого рода деятельности — языковой (в данном случае письменной) и изобразительной (скульптурной). Полагаем, что вполне возможно говорить о ментальной природе указанных глубинно-психических феноменов. Здесь также надо иметь в виду, что внутренние установки менталитета данного конкретного общества в данный конкретный исторический период, выражаемые (осуществляемые) различными способами, могут иметь значительные не только точки пересечения, но и пространства совпадения. То есть можно предположить, что восстановление «стертых» в историческом движении народа (групп народов) смыслов вполне вероятно. Однако при этом не следует упускать из виду вопрос о точности воспроизведения заложенного изначального смысла.

Немецкий философ А. Шопенгауэр, правда, высказывает противоположную данной точку зрения, рассматривая устойчивость смысла того или иного символа во «времени большой длительности». «Так как все символическое, — пишет он, — основано, в сущности, на условном соглашении, то среди прочих недостатков в символе имеется и тот, что смысл его со временем забывается и он совершенно немеет: кто мог бы угадать, если бы это не было известно, что почему рыба 211 есть символ христианства? Разве какой-нибудь Шамполион, потому что это решительно есть не что иное, как фонетический иероглиф»212.

Приведенные нами некоторые особенности взаимодействия менталитета и языка (в различных его формах), конечно, не исчерпывают всех аспектов поднятой проблемы. Весьма интересны некоторые национальные черты в русском языке, которые отражают отдельные проявления качеств русского национального характера. Поскольку характер того или иного народа является внешним проявлением его устойчивых глубинно-психических социокультурных установок, сформированных в течение относительно длительного исторического периода, то взаимодействие менталитета и языка выступает здесь как еще более сложный процесс.

В национальном характере, как известно, тесно переплетаются элементы сознания, идеологии, нравственной культуры, поведения и общественной психики. Отношение к окружающему характеризует направленность (как систему осознанных интересов) национального сознания людей. К данной группе черт национального характера иногда относят такие, как консерватизм, религиозность, оптимизм, пессимизм и др.213 Думается, данные черты могут обозначаться и реализовываться языковыми средствами достаточно точно и недвусмысленно.

В языке в потаенной, скрытой от обыденного сознания форме часто отражаются определенные смыслы, некогда имевшие явное значение, «открытое» для сознания «дневного». Некоторые примеры приводит Ю.С. Степанов. Слово «человек», полагает он, имеет два отчетливо разделяемых истока. Прасла- вянское * celovekb, не имеющее в современной науке общепризнанной этимологии, представляет собой, по всей вероятности, словосложение. Первая часть взята от kel- (литовское) и означает «род», «племя», «поколение» — в русском языке сохранилось как «челддь», а вторая родственна литовскому же vaikas— «дитя»; то есть это сложное слово может означать «дитя (своего) племени». Второй исток (или слой — если значения переплетаются) слова «человек», более древний (поскольку встречается во многих языках), связывает его с землей: латинское homo от humus — «земля, почва, перегной»; древнеирлан- дское duine от du — «земля», есть варианты в греческом и других языках. Объединяет их одно: человек производен от земли (Адам — глина, мы все «дети адамовы») в противоположность миру богов (эта идея встречается во многих верованиях), которые произведены от неба. Все эти разные формы входят в одну- единственную оппозицию «земной» — «небесный». Или, точнее, «наднебесный», поскольку, к примеру, древнегреческие боги обитали над той сферой, которая образовывала собственно «небо» — «уранос»214. Поэтому, утверждает Ю.С. Степанов, говорить о «случайности» именования человека, конечно, не приходится — оно проходит в рамках определенной фундаментальной оппозиции, которая выявляется вполне категорично. Укоренение в русском языке слова «человек» с указанным выше смыслом также имеет свои основания, которые мы без особой содержательной «натяжки» можем обозначить как ментальные, то есть коренящиеся в глубине национального сознания, точнее — во внесознательной сфере праславянства. Приведем еще один небезынтересный для нашего исследования пример последовательной передачи смысла в русском языке.

Понятие «иметь» родственно словам «хватать», «поймать» (русское — «имать»), что могло бы показаться случайным, если бы не было множества подобных совпадений в других языках (например, в немецком и литовском). Иными словами, «имение» есть результат «хватания». Не воспринимаемые обыденным сознанием значения слов (тем более имеющие такие глубоко уходящие в историю корни), тем не менее, сохраняют в «неузнаваемых» словах известный смысл, подспудно понятный современному человеку, хотя и не актуализированный явственно и отчетливо. Можно, по-видимому, говорить о функционировании здесь преимущественно внесознательной сферы человека и общества. Не следует упускать из виду, что в приведенном нами случае (как и в некоторых других) русский ряд значений языка совпадает с традиционными для европейских языков значениями, что может свидетельствовать и о своего рода «ментальном пересечении» Европы и России, что, впрочем, не вызывает особых сомнений. Хотя периодически требует «доказательств».

Мысль о невозможности носителей того или иного языка знать значения слов своего языка подчеркивалась многими уче- ными-лингвистами. Выделялось, что в основе понимания афоризма лежит понимание различий слов «значить» и «знать». Б. Холл-Парти замечает: «Если какой-либо естественный язык, например английский, состоит отчасти из синтаксиса и семантики, то, согласно теории синтаксиса и семантики Монтегю, английский язык таков, что никакой природный носитель английского языка не может знать английского языка»215. Автор имеет в виду первозначения языка, «затирающиеся» социально-историческими подвижками. Проблема рассматривалась Б. Холл-Парти в общей форме, поэтому данное утверждение может быть, на наш взгляд, приложимо к любому языку, в том числе к русскому.

Духовная жизнь общества является в значительной мере результатом общения людей, которое может быть непосредственным, с глазу на глаз, без посторонних, или опосредованным. В ходе истории известно развитие средств коммуникации (от лат. communicatio — связь, сообщение), благодаря которым развивается и человеческое общение в целом.

В архаическом обществе, где, как считается, преобладало устное слово, имела место и символическая наскальная живопись. Становление цивилизации ознаменовалось фиксацией речи в форме письменности. При этом письменное слово словно обретало самостоятельную жизнь. Наконец, изобретение кино, радио, телевидения вывело общение между людьми на новый, более высокий, коммуникационный уровень. Наступившая эпоха машинно-компьютерного слова и образа позволила поставить вопрос об информационном обществе, в котором чрезвычайно важную роль стало играть производство идей и смыслов. Впрочем, черты информационного общества еще во многом не ясны — оно находится в процессе становления. Многие исследователи полагают, что электронные средства связи преобразуют общество так же радикально, как это сделало распространение письма в эпоху традиционного общества.

Для современного западного сознания характерна точка зрения, согласно которой проблемы, связанные с противостоянием человека и общества, вполне могут быть разрешены с помощью технических средств. В то же время проблемы человеческого общения, формирования, «конструирования» духовной жизни общества можно решить также с помощью информационно-технического прогресса.

Новые средства общения, будучи технологическим «продолжением» человеческих чувств, радикально меняют жизненный стиль, ценности, восприятие мира и всю общественную организацию в целом. Можно образно выразиться, что в информационную эпоху электроника «продолжает» центральную нервную систему. Возникает своеобразная «глобальная деревня», аналогичная миру архаического человека, но на более высоком уровне. В ней в новой форме возрождается утраченный современным индивидуумом сенсорный баланс.

Современный информационный прогресс сам по себе не представляет какой-либо опасности, однако всякое благо в излишестве превращается в свою противоположность. Сложность и значимость поднимаемой нами проблемы заключается прежде всего в том, что «информационное поле современной цивилизации» прямо влияет на самоидентификацию личности в изменяющихся ценностных ориентациях современного социума. И эта личностная самоидентификация связывается, прежде всего, с политической, экономической и культурной стабильностью социума. Такой подход позволяет коренным образом изменить наши представления о взаимоотношении человека с электронными продуктами цивилизации, выяснить основные формы проявления и источники опасности для личностных ментальностей со стороны современной техники и технологий.

Можно говорить об ужесточении своего рода противостояния человека и машины, в том числе в российском социокультурном пространстве. В русской душе имеется самая благодатная почва для культивирования и поддержки апокалипсических идей, нагнетания эсхатологической истерии и как следствие всего этого — на сегодняшний день довольно слабое сопротивление к внешним воздействиям как у отдельно взятого индивида, так и в обществе в целом. Многолетние «перестройки», «реформы», «модернизации» российского общества как особенного социально-политического образования, отличающегося многими принципиальными характерными чертами от других, в чем-то ему подобных, в соответствии с требованиями технологической цивилизации западного, к примеру, образца, в том числе и информационно-компьютерное развитие социума, предполагает развитие и своеобразного механистического, рационалистического понимания, то есть изменение определенным образом существующих (сегодня достаточно подвижных, но и устойчивых) ценностей, внутренних установок и т. п. Можно предположить, что в России происходит своеобразная скрытая утрата духовности под лозунгом развития цивилизации и приобщения к ценностям и успехам «остального» мира, то есть продолжается расширение и углубление современного духовного кризиса.

Внутреннее познание мира, иррациональное осмысление окружающей действительности, оценка информации, пропускаемой человеком «через себя», подразумевает то, что этот человек изначально находится в окружении целостной мистической культуры. И.Т. Касавин справедливо подчеркивает тесную взаимосвязь между духовным развитием, духовной целостностью общества и развитием материального производства, в том числе сверхсовременного и «сверхмодного». Он отмечает: «Необходимо... иметь или построить целостную мистическую культуру. Скажем, в Индии она есть. Поэтому, впрочем, у них не развивается производство. Человек, который верит в нирвану и переселение душ, не может всерьез заниматься такими пустяками, как фабричный труд или компьютеризация»216.

Как известно, языки по своему происхождению подразделяются на естественные и искусственные. Естественные языки — это исторически сложившиеся в обществе звуковые (в форме речи), а затем и графические (в форме письменности) информационные знаковые системы. Поскольку здесь речь идет о периоде становления языка в том или ином социуме, то следует сказать, что первоначально он (во всех формах) возник для закрепления и передачи накопленной информации в процессе общения между людьми.

Естественные языки выступают носителями исторических традиций, носителями многовековой культуры народов, носителями глубинно-психических установок тех или иных социальных образований, то есть их менталитетов. В этом смысле следует рассматривать язык как особого рода ментальную конструкцию, то есть структуру, «удерживающую» менталитет в относительно устойчивом смысловом значении, пригодном для трансляции на уровне общественного сознания и внесознатель- ного. Естественные языки в целом отличаются богатыми выразительными возможностями и универсальным охватом самых различных областей жизни.

Искусственные языки или языки формализованные (созданные человеком на основе естественных) следует рассматривать как вспомогательные знаковые системы, предназначенные для точной и экономной передачи научной, специальной и другой информации. Они широко применяются в современной науке и технике, однако не всегда встречаются в исключительно чистом виде. В последнем случае они составляют отдельную группу смешанных языков, базой в которых выступает естественный (национальный) язык, дополняемый символикой и условными обозначениями, относящимися к конкретной предметной области. К этой группе можно отнести язык, условно называемый «юридическим языком» или «языком права», другие специальные языки. Искусственные языки успешно используются логикой для точного теоретического и практического анализа мыслительных структур. В искусственных и смешанных языках значение слов известно «пользователю», поскольку оно присвоено им самим целенаправленно («значение» выступает здесь в понятии знака-символа), для реализации заранее определенной специфической деятельности. Носителям же естественных языков значения могут быть неизвестны. Значение слова может расходиться со значимостью его, то есть смыслом, вкладываемым в значение другими говорящими на этом языке. Поэтому можно уверенно говорить об изменении смыслов языка в целом в истории человечества и отдельного народа в частности.

С другой стороны, важно подчеркнуть, что большая часть смыслов, значений отдельных слов и языка в целом передается последующим носителям его от предыдущих. И этот процесс можно рассматривать не только как сознательный и целенаправленный, но и как выпадающий из сферы жесткой социально-индивидуальной детерминации, то есть осуществляющийся в сфере внесознательной (трансцендентной). То есть в индивидуальном сознании могут сохраняться в неявной форме представления о значениях языка, актуализирующихся (способных к актуализации) в соответствующих условиях. Внесознательная сфера, как выше отмечалось, является предпочтительной сферой должной реализации ментальных механизмов, как индивидуальных, так и социальных.

Слово занимает место между сознанием и мыслимым предметом, участвуя в бытии обоих. Оно отделяет их друг от друга, давая тем самым человеку возможность отличать возникающее благодаря слову представление от предмета. Вне слова существование представления невозможно ни для самого данного индивида, ни для другого, которому надо передать те или иные предметы мышления, чувствования, волнения, фантазии или мечтания, то есть некие образы предметов или процессов. Слово необходимо для того, чтобы представление могло стать образом или знаком того, что мыслится человеком. Однако, связывая предмет и сознание, слово находится в том числе в сфере внесознательной, участвуя в функционировании некоторых глубинно-психических установок, относящихся к языку.

Д.Н. Узнадзе особо отмечает социальный аспект словотворчества. «Поскольку активность человека, в особенности труд, — пишет он, — представляет собой явление социальной природы, ...она подразумевает необходимость и возможность сотрудничества... естественно, что у субъекта в случае задержки... активности и объективации соответствующих содержаний может возникнуть потребность — заставить и другого объективировать то, объективацию чего он производит сам... Ясно, что в таких условиях слово может выполнить особенно большую роль. ...Лишь ему, слову, под силу стимулировать объективацию»217.

Язык, слово в широком смысле можно рассматривать как, по меньшей мере, один из основных проводников менталитета. Общепризнанно утверждение о том, что характер трансляции менталитета общества следует рассматривать как преимущественно идеологический 218, то есть социальный менталитет передается в основном вербальными средствами. О том, что «слово народа» определяет слово (сознание и внесознатель- ное) индивида, говорил в свое время П. А. Флоренский. «Если объектом... слова был человек, — писал он, — то, помимо прочего действия, сказанное слово вторгается в его психику и возбуждает здесь, этим напором воли целого народа, давление, вынуждающее (выделено автором. — Д. П.) пережить, перечувствовать и продумать последовательные слои семемы слова, устремляясь вниманием в намечаемую ею сторону и производя соответственное волеизъявление. ...Наслоения семемы откладываются в слове не произвольно, но — в некотором, более чем только логически связном порядке, и потому, стоит взяться за кончик нити, свитой в клубок мощною волею и широко объемлющим разумом народа, — и неминуемая последовательность поведет индивидуальный дух вдоль этой всей нити, и... этот дух окажется у другого конца нити, в самом средоточии всего клубка, у понятий, чувств и воле- ний...»219. Здесь П.А. Флоренский, кстати, выходит к системе определений, — которые мы можем в определенном смысле рассматривать как основу структуры категории «менталитет» — «понятия», «чувства» и «воля».

Сформированные, устойчивые «понятия» могут выступать и как осуществление (как процесс и результат) установки восприятия (индивидуального и социального); «чувства» справедливо было бы рассматривать как эмоциональное осуществление установки-оценки, а «воля» в контексте нашего видения проблемы русского менталитета — предтеча и процесс деятельности. Это убедительно подтверждает, что в русской философии существуют традиции исследования сущностных и отдельных проявлений феномена, который в современном социогу- манитарном знании получил название «менталитет». Видится правомерным общее представление о значительности роли языка для общества и отдельного индивида в процессе мышления и познания мира. Следует уточнить, что этнические языки оказывают определенное корректирующее влияние как на ход, так и на результат этого процесса (поскольку язык может выступать как его средство и как его цель) — само (итоговое) понятие в различных этнических языковых системах может быть существенно различным. Ю.С. Степанов отмечает, что «разные языки предоставляют для выражения понятия... разные формы. ...Но речь при этом идет лишь о различной "укладке", различной "упаковке", одних и тех же по существу понятий. Различные языковые формы могут влиять на содержание понятий... довольно сильно»220. Подвижки смысла, заметные при сопоставлении различных (и различающихся) языков, имеющих неодинаковые этнические корни, проступают еще более явно при сравнении социальных общностей на различных этапах развития истории человечества.

Особую роль в определении исследователем факта смены ментальных установок в историческом протяжении, во «времени большой длительности», события в котором имеют и предысторию и историю последующую, играет текст, под которым мы понимаем не только письменный текст, но и некоторую последовательность культурных концептов. Упомянув понятие «историческое время», необходимо обозначить еще одно важное в контексте проблемы нашего исследования подразделение времени — «глубинное» или «невидимое» время, противопоставленное «видимому» или «датируемому» времени. «Глубинное время» весьма удобно рассматривать как время реализации в той или иной полноте феномена менталитета (принимая во внимание то, что менталитет «работает» на исторически больших временных отрезках); при этом нельзя упускать из виду того, что «глубинное время» всегда субъективно, то есть характеризует прежде всего теоретические взгляды самого исследователя.

Известный русский богослов начала ХХ в. В.Н. Лосский обозначает в своих работах «переход» смыслов слова в античности и христианстве, замечая, что под одним и тем же терми- ном в античности и христианстве кроются «резко различные понятия». В.Н. Лосский нашел у блаженного Августина, что мысль «Вначале было Слово», данную в писаниях Иоанна Богослова, можно найти у античного философа Плотина, однако это выражение ни в коей мере не отражало христианского миропонимания. «Я не нашел того, — говорит Августин, — что Слово пришло в этот мир, и мир не принял Его. Я не нашел того, что Слово стало плотью. Я нашел, что Сын может быть равен Отцу, но не нашел, что Он Сам умалил Себя до смерти крестной... И что Бог Отец даровал Ему имя Иисус»221. Здесь видно, что слову как основе языка и как глубинному существу его может придаваться глубокий религиозно-мистический смысл. Этот феномен встречается в различной форме во все времена и у всех народов, в том числе у русского. Здесь налицо своеобразное пересечение, «сплетение» языковой и религиозной установок менталитета. Это вполне справедливо, если учитывать, что они осуществляются в системе, взаимно дополняя друг друга, и являются сущностными его характеристиками.

Развитие русского языка в России имеет весьма важную особенность, которую можно рассматривать как характерно национальную. Всегда существовало (и, в определенном смысле, существует в настоящее время) в русском обществе разделение языка народа, то есть языка, общего для всех, «простого» и языка элиты, знати, «избранных», языка власти, в конце концов. Вторым языком чаще всего в нашей истории был один из иностранных. Как наглядный признак учености (науки осваивались в подавляющем большинстве на иностранных языках) язык блестяще усваивался многими представителями знати (иногда при полном отсутствии иных знаний) и был достаточной характеристикой, например, для принятия человека «в свете». Это положение практически неизменно сохранялось вплоть до начала ХХ в., несмотря, можно сказать, на многовековые попытки изменить его.

В духовной школе «русификация» образования связана с именем митрополита Платона (1737—1812). М.В. Ломоносов, как известно, также боролся за утверждение русского языка в светском образовании в качестве основы всех наук, развиваю- щихся в российском государстве, это касалось любых привнесенных извне учений. Известен указ Екатерины II 1768 г., который требовал, чтобы занятия в университетах велись «природными россиянами на российском языке». Сближение между собой «высокого» и «простонародного» вариантов русского языка должно было способствовать, и способствовало, сближению глубинных структур, выступающих основой социального и индивидуального мышления русских. Национально-этнический аспект понимания социальной идентификации находит свое убедительное выражение в языке.

Выражая характерные черты образа мышления того или иного народа, всякий язык обладает, несомненно, собственными особенными свойствами. Определения этих индивидуальных языковых отличий можно встретить в работах многих мыслителей прошлого. Так, к примеру, Г.В. Лейбниц, рассматривая содержательные возможности языков в отношении научно-философского знания, утверждал, что «немецкий язык очень богат и совершенен в средствах выражения реальных понятий на зависть всем другим языкам... Наоборот, для выражения умозрительных понятий немецкий язык совершенно непригоден, во всяком случае значительно уступая в этом французскому, итальянскому и другим потомкам латинского языка»222. Это вполне согласуется с распространенным до настоящего времени пониманием немецкого языка как «языка философского». Небезынтересно для нас замечание Лейбница относительно языка славянского, который, по его мнению, «недостаточно богат в реальных понятиях и большинство вещей, связанных с механическими искусствами или привозных, называет немецкими словами»223. Эта особенность характерна во многом и для современного русского языка. Впрочем, здесь нельзя упускать из виду особенности социальной реализации языка и особенности социокультурной ситуации в целом. Рассматривая менталитет как систему внутренних, глубинно-психологических установок, формирующуюся и функционирующую во «времени большой длительности», мы, напом- ним, разводим в его структуре установки функциональные (восприятие, оценка и поведение) и качественные (ценностные). К последним в числе прочих относится языковая установка как определенного рода преднастроенность человека, социальной группы или общества в целом а) воспринимать язык (свой и чужой), б) оценивать язык (сопоставлять иные языки со своим для последующей корректировки индивидуального отношения) и в) преднастроенность человека к деятельности при помощи языка и в отношении языка.

Язык в философском смысле справедливо было бы оценивать через призму категорий «общего», «особенного» и «единичного». В понятие «языка вообще» включается при этом широкий круг значений: языки жестов, знаков, символов, язык цветов, машинный язык и другие многочисленные естественные и искусственные языки. Общепризнанным является утверждение о том, что язык выступает не только как значительный, но и как один из основных феноменов культуры.

Небезынтересно в контексте тройственной оппозиции «менталитет — культура — язык» рассмотреть мнение П.А. Флоренского, обозначавшего культуру не только как некое социальное окружение индивида, но и как язык. «Культура есть среда, — пишет он, — растящая и питающая личность; но если личность в этой среде голодает и задыхается, то не свидетельствует ли такое положение вещей о каком-то коренном «не так» культурной жизни? Культура есть язык (курсив наш. — Д. П.), объединяющий человечество; но разве не находимся мы в Вавилонском смешении языков, когда никто никого не понимает и каждая речь служит только, чтобы окончательно удостоверить и закрепить взаимное отчуждение»224. В приведенной цитате можно увидеть подтверждение нашего предположения о том, что носители одного и того же языка могут использовать его не только для преодоления известного недоверия, связанного в том числе с «языковым барьером», но и для противоречивого духовного неслияния.

Менталитет как социокультурный феномен тесно связан с языком. Поэтому заслуживает пристального внимания приведенное П.А. Флоренским вполне жизнеспособное утвержде- ние М. Мюллера о том, что «только по оттенкам слов, понятным из состава речи, можно понять народное миросозерцание, выражающее в языке духовный склад народа и национальный характер. ...Характер сказывается в различном миросозерцании народов»225. «Народное миросозерцание», «национальный дух» в данном контексте возможно рассматривать как одно из толкований «менталитета» как философской категории и научного понятия. А вообще, язык и национальный дух весьма тесно переплетены друг с другом, поэтому возможно и необходимо продолжать поиск точек их взаимного влияния.

Проблема отражения в языке характерных черт той или иной культуры — может (и должна) рассматриваться и как проблема идеологическая. Действительно, язык не может не содержать в своей внутренней, сущностной основе глубинные идейные установки, говоря конкретнее, систему представлений или общую идею нации. Но идеология отличается от идеи, на наш взгляд, определенной ограниченностью во времени, краткосрочностью в историческом смысле, направленностью на решение конкретных проблем и закрепление тех или иных достигнутых социально-политических результатов. Идеология выражает (а также и формирует) национальное и социальное мировоззрение и умонастроение некоей общности людей в определенную историческую эпоху. В структуре феномена менталитета идеологические установки занимают соответствующую нишу в витальном, подвижном его блоке, в сфере осмысленного (осмысливаемого) и осознанного. Известно, что в короткие периоды внеидеологического развития российского общества, имевшие место в отечественной истории, становились заметными процессы как пробуждения личностного самосознания, так и возвышения национального достоинства. К таким периодам, вне сомнения, следует отнести время русского культурно-религиозного ренессанса в конце Х1Х — начале ХХ в. и период распада тоталитарной ткани советского общества в 60-х и 90-х гг. ХХ в. Вместе с той или иной идеологией всегда уходит и особый язык, характерный для той или иной эпохи, отражающий соответствующие культурные и духовные ориентиры. Невозможность дальнейшего движения в русле «тоталитарного мышления» и «тоталитарной культуры» (поскольку язык этой культуры есть язык власти) привела к тому, что общество стало стремиться к освобождению от этого языка. Это могло способствовать обновлению культуры (национальной в том числе) и включению ее в освобожденную же духовную жизнь, служить пробуждению этой жизни. Избавление культуры от функций идеологического обеспечения власти позволяет ей мыслить и говорить о человеке и с человеком на человеческом языке. Таким образом, можно сказать, что смена языков свидетельствует и о смене культур или, по меньшей мере, отдельных их составляющих. Вне всякого сомнения, такая смена являет собой гигантский сдвиг, перемещение устоявшихся социальных пластов и переворот в общественном и индивидуальном сознании и внесознательной сфере, закрепляющий отказ следовать в русле той системы ценностей, которая прежде господствовала в данном обществе.

Как отмечает Е. Добренко, «из культуры нельзя выпрыгнуть — это не старое платье; в ней — сознание и менталитет эпохи, ставшие сознанием и менталитетом людей. ...Тоталитарная культура — явление, которое... нуждается, помимо всего прочего, в исследовании на уровне языка (выделено автором. — Д. П.). Да, именно так — перед нами в значительной степени языковой феномен, и мы рабы этого языка, и мы не только мыслим и говорим на нем, но даже пытаемся понять друг друга...»226 Это заслуживающее внимания мнение не вполне совпадает, заметим, с утверждением П.А. Флоренского об индивидуальном конструировании личного языка человеком. В данном случае, по-видимому, следует говорить о проблеме выбора индивидом той или иной формы выражения своего отношения к социальной действительности или, глубже, о выборе самого отношения к окружающим его явлениям, о реализации деятельностных, поведенческих установок своей личной ментальности, проявление которых поливариантно даже в жестких условиях тоталитарного государства и соответствующе организованного общества.

Яркой характеристикой отражения того или иного социального или индивидного бытия (в том числе признаком осво- бождения человека и общества от идеологических пут прежнего социально-государственного устройства) является язык. Г.П. Федотов в работе «Национальное и вселенское» писал: «Язык не есть простое орудие, средство для обмена мыслей. Язык — тончайшая плоть мысли, неотделимая от ее природы. И не мысли только, а целостного духа. Поэтому язык есть имя нации, как особого духовно-кровного единства, создающего свою культуру, то есть царство идеальных ценностей.

Высочайший смысл культуры — богопознание и гимн Богу, раздвигающий храмовую молитву до пределов космоса. Известное явление — непереводимость самых глубоких и тонких оттенков языка так же, как и недоступность (или малая доступность) чуждых форм искусства — указывает на исключительность национальных призваний. Они непереводимы (выделено автором. — Д. П.), как языки, и страшно, духовно мертвенно их смешение — во всяком эсперанто. Утешительно то, что они не абсолютно замкнуты; полупрозрачные, они приоткрывают и для внешних тайну, хранимую для кровных и своих. Верим, что некогда, в Царстве Христовом падут все преграды непонимания, и духовные лики народов будут открыты друг для друга»227.

Здесь русский философ ведет речь о взаимодействии носителей разных языков, о своего рода ненарочитой, природной «закрытости» глубин одного языка для носителя другого, для представителя иной культуры, выросшего в окружении отличных от данного «чужого» смыслов, образов, целей и ценностей. Полагаем, можно сравнивать с такого рода «культурным разрывом» и «разрыв исторический». Утрата изначальных значений языка и последующая их адекватная реконструкция выступает как весьма существенная проблема; восстановление же смыслов языка представляется здесь маловероятным, во всяком случае, в рационально-материалистическом понимании этого процесса; кстати, Г.П. Федотов, так же, как и П.А. Флоренский, говорит об идеалистическом толковании слияния значений языка в истории, о религиозно-мистическом характере этого слияния.

Осуществление основных функций менталитета и в первую очередь передачи социальной, индивидуальной, глубинно-психической и т. п. информации из поколения в поколение возможно прежде всего посредством одного из основных сегодня, а тем более ранее, средств коммуникации человека — языка. История человечества вообще есть история человеческого общения. В любом, самом информационно насыщенном, коммуникативно-развитом современном обществе начальный этап формирования человека, слияние (и противостояние) его сознания с сознанием ближайшего окружения (массовым сознанием, коллективным или групповым — не суть важно), связан с языком. Никакая машина не может, во всяком случае пока, заменить малышу голоса мамы и родных, бессознательно воспринимаемых им как своеобразные жизненные ориентиры, социально-психические «маяки».

Звуки, ритм, «музыка» языка, условно говоря, «впечатываются» в сознание человека и, скорее всего, также в его подсознание. Об этом могут свидетельствовать наблюдения, достаточно часто делаемые русскими туристами за границей. Когда в гомонящей иноязычной толпе кто-то начинает говорить по- русски (причем не обязательно на повышенных тонах), соотечественник сразу слышит «звуки родной речи», еще не разбирая смысла. Ритм языка, закладываемый в детстве, становится жизненным ритмом человека.

Формированию этого ритма способствуют песни, сказки, стихотворения, напетые и начитанные человеку в детстве. Достаточно трудно спутать стихотворные размеры произведений различных народов (возможные совмещения могут свидетельствовать об исторической близости этих народов в прошлом, общих корнях и т. п.). Но попробуйте переложить сказки Пушкина, ритмованные в «размер русского сознания», на стихотворный размер «Илиады» и др. — увидите, что никакой эстетики восприятия, естественности не будет.

Поскольку речь идет о соотношении менталитета и языка, следует напомнить, что ментальные феномены функционируют в той пограничной области между сознанием и бессознательным (во внесознательной сфере), которая является недостаточно детерминированной в современной науке. Вполне резонно предположить, что язык человека, передавая информацию напрямую от одного к другому, из прошлого к настоящему и т. д., одновременно передает некоторую ее часть неявно, скрывая ее в глубинах за пределами сознания.

Некоторые подтверждения этому известны исследователям. Одно из них связано с теорией индоевропейского расселения народов и заключалось в том, что у некоторых народов, разделенных многими тысячами километров, сакральные, мистические символы-изображения, их набор и содержание были практически идентичны. Это и сегодня служит подтверждением наличия единого исторического корня европейских народов, однако нас здесь интересует другое. Знаки, символы, изображения (то есть дописьменное фиксирование устного языка) сохранились через тысячелетия самостоятельной жизни народов, при изменившихся культуре, экономике, быте, религии и языке. Значит, и в языке что-то могло не измениться, сохраниться, скрыть внутреннее, первое значение...

Примером сохранения в языке исторической информации может быть приведенный П.А. Флоренским разбор строения слова «береза». Этот случай интересен нам здесь именно с точки зрения ментального (в данном случае — в каком-то смысле внесознательного) понимания изначально заложенных смыслов слов. Костяк слова «б-е-р-е-з-а», замечает философ, «не мертв психически», поскольку со звуками, его составляющими, связывается для русского человека некоторая духовная значимость, хотя именно этой, коренной значимости, держащей на себе все дальнейшее, еще очень далеко до смысла слова, в том понимании, какое мы обычно при этом подразумеваем. Здесь данное понимание рассматривается прежде всего в историческом ракурсе, то есть в процессе развития исторического сознания.

Звуки указанного слова еще не означают ни дерева известного вида, ни — тем более — того поэтического содержания, которое в нашем сознании неотъемлемо от образа «белоствольной любимицы русского народа». Плоть этого слова в корне «бере» (первоначально «бре»), утверждает П.А. Флоренский, означающего светиться, гореть, белеть — брезжить. Береза... имеет в виду впечатление: «брезжится», «белеет», «мерцает белизною среди лесных стволов»228. Философ замечает, что «душу слова» образует объективное его значение, содержащее множество признаков, имеющее полутона духовной окраски и це- лый мир внутренних смыслов, в котором есть свои пропасти и вершины.

Если мы зададим себе или окружающим вопрос об ассоциациях и представлениях, которые вызывает в нашем индивидуальном сознании слово «береза», то среди наиболее часто звучащих ответов встретятся следующие: «белая», «светлая», «девушка», «Родина». Первый вариант характерен для первичного осмысления — внешнее описание. Вариант «Родина», «Отечество» и т. п. — плод ассоциативного мышления — символическое описание. Сюда же можно отнести и гендерное отождествление в различных вариантах. Однако образ «светлого», связанный с березой, не является отражением только «внешнего», но является внутренней, качественной характеристикой. Забытое урбанизированными жителями, невостребованное временем значение накрепко входит в русское подсознание с помощью языка. Механизмом запечатления образов выступает установка как глубинно-психический феномен.

Рассматривая язык как один из способов выражения ментальности личности и социального менталитета, следует уточнить основные функциональные проявления его для отдельного индивида и общества в целом, и по возможности рассмотреть их в отношении русского народа. Понимая язык как вечное движение и течение, как мгновенное возникновение духа и как осуществление мгновенного акта действия, П.А. Флоренский считает его основными функциональными взаимосвязями, раскрывающимися в антиномиях: 1) антиномия объективности и субъективности слова; 2) антиномия речи и понимания; 3) антиномия свободы и необходимости; 4) антиномия индивидуума и народа. Выражение в языке деятельности человеческого духа является неоспоримым утверждением, которое, в свою очередь, позволяет рассматривать язык как орудие образования мысли и «опредмечивания» самосознания. Самосознание всегда расшифровывается некоторым образом как умение смотреть на самого себя как бы со стороны, то есть глазами другого человека, глазами рода человеческого, как умение контролировать свои собственные действия под углом зрения внутренней логики восприятия и оценки социальной среды. Самосознание как единство (тождество) сознания и воли, то есть согласие, совпадение теоретического и практического отношения к предмету, возникает лишь на определенном этапе развития индивидуума, самосознание которого и система его установок выявляют свое «бытие-для-себя». А до этого оно существует как безличный по отношению к индивидууму разум «самосознание-в-себе». При такой постановке вопроса проблема формирования самосознания начинает совпадать с проблемой становления человеческой индивидуальности, личности, ее «мотивационного фона», социальной направленности, поскольку переход самосознания от «бы- тия-в-себе» к «бытию-для-себя», то есть от разума (предметно и объективно представленного в деятельности других людей) к субъективному единству самосознания, рассматривается как присвоение и освоение отчужденной от индивидуума «разумной» формы, которую она делает своей.

Личность, «Я» — субъективное единство противоположностей сознания и воли. Только так понимаемое «самосознание» непосредственно тождественно «Я». Следовательно, «Я» — это постоянно расширяющийся возвратно-поступательный процесс диалектического саморазвертывания, самоопределения изначально наличествующей у всех индивидов активной силы — самосознания. Кстати, согласно И. Канту, самосознание обусловливает, «сопровождает» реальную деятельность по производству образов сознания, динамику социальной направленности 229. Вся полнота реальности сознания обеспечивается деятельностью самообогащающегося «Я».

Процесс формирования самосознания в некотором смысле совпадает с процессом становления человеческой индивидуальности, личности, ее «мотивационного фона», социальной направленности деятельности, поскольку переход самосознания от «бытия-в-себе» к «бытию-для-себя», то есть от разума (предметно и объективно представленного в деятельности других людей) к субъективному единству самосознания рассматривается как присвоение и освоение отчужденной от индивидуума «разумной» формы, которую она делает своей.

В процессе становления и развертывания социальной направленности личности «работают» различные уровни сознания личности (обыденное сознание или здравый смысл, состояние сомнения, восприятие глубинного смысла происходящего, способность человека артикулировать с помощью смыслов свое отношение к реальной ситуации) и, следовательно, проявляет себя та или иная система жизненных установок — внутренняя, нравственно-психологическая основа социальной направленности субъекта. В итоге общепсихологический когнитивный механизм, как индивидуально-личностное образование, вырастает в определенный социокультурный феномен.

Процесс отражения действительности в сознании и психике человека не так прост, как это может показаться на первый взгляд. Он не является результатом простого, механического переноса информации извне в сознание и психику индивида. На процессе отражения действительности сказываются не только общие для всех людей механизмы преломления внешнего воздействия в сознании, но и особенности восприятия индивида, которые характеризуют его как представителя той или иной социальной группы. Сказываются на процессе социально-психического отражения и индивидуальные, неповторимые черты личности, ее жизненный опыт, ценностная ориентация и настроение в целом.

Известна зависимость оценочных суждений от исходной установки индивида, своеобразное «перемещение» позиции испытуемых. Когда позиция индивида незначительно отличается от сообщения, восприятие перемещается в направлении, приближающемся к собственной позиции. Иными словами, позиция сообщения оценивается как приближающаяся к позиции испытуемого в большей степени, чем это есть на самом деле (эффект ассимиляции). Если же имеет место большое отличие позиции индивида от сообщения, то последнее воспринимается как более отличное от собственной позиции, чем было на самом деле (эффект контраста). Эта зависимость может рассматриваться как определенного рода закономерность и равно касается установки языка, как и других глубинно-психических социально-культурных установок.

Существуют ли различия в языке индивидуума и языке большой группы людей? Кому вообще принадлежит ведущая роль в формировании языка, кому принадлежит заслуга (зачастую довольно сомнительная) видоизменения языка (в широком смысле) — обществу или человеку? П.А. Флоренский соглашается с мнением В. фон Гумбольта о том, что хотя человек выступает творцом языка, божественно свободным в своем языковом творчестве (а это творчество определяется, понятно, всецело изнутри, внутренней духовной жизнью человека), тем не менее «язык есть достояние народа, а не отдельного лица»230, слова языка и правила их сочетания даются отдельному лицу историей как нечто готовое и непреложное. «Пользуясь же языком, — добавляет П.А. Флоренский, — достоянием народа, а не отдельного лица, — мы тем самым подчиняемся необходимости — оказываемся ничтожною песчинкою в составе народном»231. Примечательно здесь, что мыслитель не только не отрицает, но подчеркивает тесную связь народа и языка, которым он (народ) пользуется. Языковая установка менталитета выступает как одна из важнейших структурных глубинно-психических установок и в то же время как важнейшая функциональная социокультурная установка. Реализация ментальных установок, их устойчивость, основанная в том числе и на осознанности индивидом (а не только в сфере внесознательного), в языке выступает особенным образом. Глубоко входя в умственное развитие человечества, народа или более узкой социальной общности, язык выступает «произведением национального духа». П.А. Флоренский замечает, что «в языке можно узнать всякое состояние умственного развития народа»232. И речь здесь может идти не только о сопоставлении (на основе сравнительных языковых характеристик) уровня развития того или иного народа, нации и отделения на таком основании «передовых» наций от «отсталых». Такого рода попытки известны, они многочисленны и, тем не менее, выглядят не вполне убедительными. Более важным для нас здесь является анализ настоящего состояния данного конкретного языка с целью вычленения тех или иных изменений по сравнению с предыдущим периодом, а также обозначение явных и наиболее вероятных тенденций дальнейшего изменения.

Такого рода подход представляется весьма важным, поскольку известна прямая зависимость мышления и умственной деятельности от языка. Сравнивать, повторим, необходимо членов одного, общего для них социального пространства. Национальная идея (порождающая в последующем национально-государственную идеологию) производна от национального духа, который, в свою очередь, является произведением умственной силы народа (подробнее о русской национальной идее см. главу V настоящей работы). Однако и язык есть порождение национального ума и национальных чувствований, складывавшихся под влиянием известных социально-исторических, природных и других факторов. Поэтому можно рассматривать становление (оформление и закрепление) национальной идеи и национального языка как параллельные процессы. Это полностью подходит для нашего случая — с русским народом важно учитывать принцип автохтонности, исторической самостоятельности протекания данных процессов. Исторические заимствования языков одной социальной общности другой, случавшиеся в истории довольно часто, приводят к нарушению баланса между национальной идеей и языком нации. Индивидуальное расположение ума и чувств народа, отражаемое в языке, может быть утрачено при языковой «корректировке» и, тем более, замене другим языком.

Для характеристики «безъязыких» народов — у которых «удален» природный изначальный язык — П. А. Флоренский пользуется термином «логотомия». Это подходит, полагаем, не только в случае «замены» одного языка другим, но и для характеристики переходов взаимодействия языка и письменности. Так, утрату письма тем или иным народом также следует, на наш взгляд, рассматривать как почти катастрофическую потерю, свидетельствующую не только о сиюминутных конъюнктурных изменениях социально-политического положения народа, но и об общих тенденциях национальной деградации. Это не означает отнюдь обязательного последующего краха общественного устройства и национального исчезновения (с исторической арены), но «сигнализирует» о вполне возмож- ном развитии такого рода событий. Взаимодействие языка устного и письменного весьма тесно и П.А. Флоренский убедительно говорит о своего рода «возрождении языка в каждом читающем»233. Мы вполне можем представить себе, что случится с языком (и народом — его носителем), если такого рода возрождение будет прервано. Можно также представить себе судьбу нации, для которой прерывается восстановление языка. «Логотомия» не означает появления некоей «немой» нации или полного исчезновения ее в физическом смысле. Трагедия духа может быть «залакирована» некоторой внешней социальной обустроенностью и не восприниматься как историческая катастрофа народа. Это может быть исчезновение только языка и целого комплекса сложившихся национальных идей и представлений, заключенных в нем, то есть исчезновение метафизическое.

Восстановление, возрождение языка и письменности — это не есть процесс механического, бездумного копирования («бездумное» — по-видимому, вообще термин, не применимый к сфере функционирования языка). Это акт творческий, зависимый от внешних воздействий, от изменяющихся социально-политических, природных и прочих условий. Было бы справедливым признать закономерными проходящие в историческом протяжении изменения в языке и письменности. Вместе с тем эти социально-исторические изменения имеют важные для устойчивости менталитета общества последствия. Возможно ли говорить об изменениях в национальной идее как следствии языковых изменений? По-видимому, эти явления можно считать в определенном значении однородными (во всяком случае, в смысле их происхождения). Языковые подвижки, специально направленные известным образом, вызывают деформации в системе национальной идеологии, различные по характеру «разрушений», в зависимости от устойчивости основной идеи. Особо наглядно это проявляется в социальной идеологии как своего рода «социальном описании» национальной идеи. С другой стороны, следует признать, что язык как порождение духа народа проис- текает из бесконечного прошлого, не известного нам вполне, а потому нельзя, по большому счету, утверждать, что он полностью познаваем. В этом моменте, подчеркнем, у языка вновь налицо значительные пересечения с ментальными феноменами, поскольку он так же отражает некое «первоощу- щение» индивида и социальной общности, ставшее в последующем основанием набора чувств общества, выражающих — по П.А. Флоренскому — единство «подсознательного и над- сознательного»234. А поскольку, как мы утверждаем, менталитет функционирует, в том числе, на уровне неосознаваемого, можно признать, что по сфере применения своих свойств феномены языка и менталитета имеют значительные моменты сближения, образуя не только так называемое «мирочув- ствие современности», но и мирочувствие в его исторической протяженности.

Впрочем, необходимо всякий раз подробно исследовать примеры, на первый взгляд, явных совпадений, поскольку они могут быть случайны и ошибочны. Это в равной мере касается известных содержательных и функциональных сопряжений менталитета и языка, поскольку и здесь весьма важно, как считает П.А. Флоренский, не упустить из виду нечто существенное, «не пойти по легкому пути поверхностных аналогий, и тем затемнить какие-нибудь различия...»235. Язык выступает одним из основных внешних проявлений личностного «Я», выражая при этом не только внешние личностные особенности, но и в значительной степени внутреннее существо индивида, хотя между «внутренней речью» и внешней ее реализацией человеком возможны иногда значительные (даже и смысловые) различия. При этом также не уйти от осмысления роли «внешней среды» — общества в целом и ближайшего окружения человека.

Понятно, что индивидуальный язык напрямую зависим, производен от «социального языка», языка конкретной исторической эпохи и связанными с ней особенностями смыслового наполнения и содержательного разведения отдельных значений, символов и знаков (в широком смысле) речи и письменности.

Собственная внутренняя глубинная работа индивида накладывает свой особенный отпечаток на его язык, порождая отличное от традиционных понимание привычных элементов. Однако остается верным и для индивидуального, и для коллективного уровней осуществления языка утверждение П.А. Флоренского о том, что материя, воплощающая смысл речей, — это «суть языка, наше существо, мы сами»236. Философ неоднократно говорит в своих работах об отражении в языке (в составляющем его систему слове и в «овеществляющей» его форму письменности) «сущности народной», о взаимовлиянии и проникновении друг в друга, в рамках этой сущности, индивидуальных и социальных символов и смыслов, о влиянии этой сущности на отдельного человека и влиянии этого человека на других членов общества237. Таким образом, подчеркивается тесная связь менталитета общества и социального языка.

Очевидным представляется взаимовлияние языка народа и отдельного индивида. П.А. Флоренский рассматривает язык как «орудие образования мысли», выделяя такое понятие, как «основные функции языка», справедливо утверждая, что язык можно рассматривать как деятельность, направленную на овеществление духа238. Мы уже упоминали утверждение отца Павла о «возрождении языка в каждом читающем». Письменность, выражающую тот или иной язык, следует в этом контексте рассматривать как опосредованный носитель переносимого данным языком менталитета. Письменность (и ее знаки), таким образом, выступает как равнозначное звено в наборе элементов, характеризующих проблему взаимодействия менталитета и языка: ум, мысль, слово, письменность, алфавит, буква и др. Воздействие этих и других звеньев условной структуры языка друг на друга может быть разнонаправленным в различные моменты функционирования системы. Не случайно П.А. Флоренский обозначает «склад мыслей» (то есть менталитет — в соответствии с одним из современных толкований), реализуемый в языке — как «расцвет словесной энергии духа»239. Таким образом, не только звуки языков, но и алфавиты, их обозначающие (как своеобразный исторический феномен), выражают в определенной мере «дух народа».

В социально-исторической цепочке взаимодействующих разноуровневых феноменов можно выделить определенную последовательность, в которой одни элементы являются основными, сущностными, а другие — посредниками, связующими звеньями. Эта цепь может быть условно представлена следующим образом: «ум» — «мысль» — «язык» — «письменность» — «слово» — «алфавит» — «буква»... Она же может быть развернута в противоположном направлении, по восходящей линии — от «части» к «целому». Тогда на вершине ее окажется «ум» или «интеллект» (социальный или индивидуальный), что видится вполне справедливым.

Известны высказывания, увязывающие с языком интеллектуальные способности человека, уровень его мышления, «разумность» вообще: «ясность речи отражает ясность ума», «как думаешь, так и говоришь» и т. п. Это выглядит вполне разумным и в контексте рассматриваемой проблемы взаимодействия языка и менталитета. Тем более, что отдельные толкования менталитета в зарубежных философской и социологической науках, напомним, созвучны данным высказываниям: «образ мыслей», «склад ума» и др. П.А. Флоренский «добавляет» в ряд упомянутых выражений собственное: «мертвая шелуха языка — не от языка зависит, а от мертвенности духа...»240. Это вполне при- ложимо как для отдельной, индивидуальной ментальности, так и для менталитета общества (народа, нации, этноса), рассматриваемого в культурно-историческом протяжении.

«Индивидуальному духу» в определенной степени противостоящим феноменом выступает «коллективный дух», «дух народа». Это связано с упоминавшейся ранее проблемой соотношения интересов и ценностей личности и общества. П.А. Флоренский говорит об «общем разуме», «общем мышлении человечества» и даже «народном, общечеловеческом разуме»241. Как, каким образом происходит передача ментальных установок между «общим» и «единичным»? Напрашивается ка- жущийся самоочевидным ответ о сознательной передаче всей «ментальной информации» — то есть общий обмен происходит между индивидуальным сознанием (и внесознательным) одного субъекта и индивидуальным сознанием (и внесознательным) другого субъекта. В таком случае не имеет смысла говорить о духе народа и народном сознании, поскольку общее сознание может быть представлено как сумма, конгломерат сознаний отдельных индивидов, что в принципе неверно. Народный дух (и упорядочивающий, «оформляющий» его менталитет) невозможно представить как простое сложение индивидуальных духовных образований (личностных ментальностей), поскольку здесь налицо качественные изменения общей «суммы», позволяющие говорить об особенностях того или иного национального склада характера, менталитета, проявляющихся в деятельности больших социальных общностей.

Социальные конфликты, происходящие сегодня в некоторых странах, стабильных во всех отношениях, имеют в основе своей изменения в языке (в Германии введены правила, несколько упрощающие правописание, ведется борьба за отмену некоторых традиционных правил немецкой грамматики) или его написании (в Японии появилась целая общность японцев, называемых «син-дин-руй», которая сменила вертикальную систему письма на горизонтальную). Вне всякого сомнения, значение языка для судьбы народа и страны неоспоримо. Может быть, именно в русском языке, в его мудрости мы почерпнем силы для национального культурно-исторического, духовного возрождения. Во всяком случае, язык может стать одной из важных составляющих «разыскиваемой» сегодня русской национальной идеи.

Исследование психического содержания процессов, которыми первичное движение воли последовательно проявляет себя и воплощает в той или иной среде — на индивидуальном или социальном уровнях — открывает новый аспект функционирования ментальных феноменов. Это важно в том числе и потому, что необходимо исследование сверхсознательных сфер функционирования общества и становления человека. Мы посчитали необходимым выделить особо в настоящем исследовании установку языка, сопоставить менталитет общества и язык как специфические феномены, поскольку именно языку в данной позиции отводится существенная коммуника- тивная роль. В пространстве языка происходит постоянная попытка связать внесознательные интенции той или иной социальной общности, отдельного индивида с социальной реальностью, с обыденным миропониманием и бытовым мироустройством. Налаживается тонкое взаимодействие между глубинно-психической и социально-деятельностной сферами. Феномен языка можно рассматривать как попытку артикуляции неосознаваемого в общественном и индивидуальном сознании.

Таким образом, можно утверждать, что феномен менталитета самым тесным, непосредственным образом связан с языком. Взаимовлияние рассматриваемых феноменов сложно и неоднозначно. Некоторые отдельные аспекты этого взаимодействия мы попытались рассмотреть в настоящей главе нашего исследования. Язык есть феномен культуры, он впитывает в себя и определенным образом отражает характерные внешние — социальные и внутренние — сущностные черты, которые мы можем обозначить как ментальные, поскольку они «срабатывают» в том числе на уровне глубинно-психических установок.

Не следует упускать из виду, что менталитет есть феномен не только глубинно-психический, то есть функциональный, «оформляющий» те или иные отношения духовности. Менталитет — феномен социально-культурный, то есть достаточно убедительно помещающийся в аксиологическом измерении. Поэтому представляется весьма важным рассмотреть некоторые характерные особенности традиционной русской культуры, поместив их в концептуальное пространство ментальных феноменов.